В американском кино 80-х, когда дело происходит в LA, время от времени возникает ночной кадр с этими длинными тёмными переулками между домами, в шкаф шириной, и где-то в самой середине этого переулка будет старая неоновая вывеска какого-нибудь бара, в котором виски идёт по цене бензина, и дверь, из которой часа в два ночи, покачиваясь, выйдет последний завсегдатай, в мятом пальто и джинсах, достанет из-за пазухи запаску, прольёт чуть-чуть на асфальт в память по кому-то, не важно кому, глотнёт сам, и пойдёт, прочь, спиной к нам с вами.
Буковски — это примерно оно и есть. Американский Селин. Генри Миллер минус Париж. Хемингуэй с циррозом печени. Буковски — это как если взять Гинзберга и все его пафос, богемность, всех этих ангельских битников в мандариновых глюках, всё отвязное страдание по несбывшейся пейотократии — стереть это всё нахер, и заменить на жару, похмелье, цинизм, скуку и бытовуху, жизнь в автомобильном городе и работу на почте.
Буковски продолжил тему прямого описания без изысков, и довёл до конца, лишив всякой эстетики кроме эстетики жизни самой по себе, в её наибанальнейших проявлениях, рассказанной от лица одновременно и результата, и карикатуры образа писателя. У него нет громких тем. Его лирический герой не получит Пурпурного Сердца, и ему также не снится, что он получает Пурпурное Сердце. Ему вообще давно ничего не снится.
Вместе с тем у Буковски есть не то чтобы лёгкость, а просто нетяжесть. Отстранённость без отчуждения. Эта особенная интонация, когда слишком много слов будут выпячиванием неизвестно чего, и неизвестно зачем. То, как бывшие уголовники рассказывают о том, за что они сидели — сухо, кратко, и без подробностей. И вместе с тем — это невидимый эпос ежедневного, "one foot in front of the other", человека, который всё равно, о чём бы он ни говорил, говорит о любви, и о смерти.
Ну а что там еще есть.
Спасибо большое! Аж с марта вопрос висит. Думал на него и не ответят никогда